Умирание
Когда человеку становится не просто тяжело, но невыносимо тяжко, он начинает жаждать смерти. Смерти как небытия. Прекращения страданий – своих и окружающих. Смерти как отсутствия переживаний. Полного вакуума. И даже начинает казаться, что это и есть истина – пока живой, живи, а когда не сможешь жить нормально – лучше самому красиво уйти…
Такой взгляд на смерть принадлежит миру, давно привыкшему все измерять одной меркой – удовольствием. И когда неизбежность смерти становится очевидной, причем смерти долгой, мучительной, человек оказывается перед страшным выбором: терпеть до конца или самому оборвать эту тонкую нить жизни.
Конечно, смерть несет в себе прекращение зла, столь тонко подмеченное Андреем Вознесенским:
Но если в самой смерти есть смысл, то есть ли он в процессе смерти – в умирании? Что плохого в том, что отслуживший свое организм будет выключен из жизни, – и нет ни страданий, ни человека?
Трудно здесь не вспомнить рассказ И. Тургенева «Живые мощи». Как смогла не отчаяться Лукерья, почему не наложила на себя руки, когда в считанные месяцы превратилась из писаной красавицы в иссохшую недвижную мумию? «А что будешь делать? Лгать не хочу – сперва очень томно было; а потом привыкла, обтерпелась – ничего; иным еще хуже бывает. У иного и пристанища нет! А иной – слепой или глухой! А я, слава Богу, вижу прекрасно и все слышу, все. И запах я всякий чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый! Гречиха в поле зацветет или липа в саду – мне и сказывать не надо: я первая сейчас слышу. Лишь бы ветерком оттуда потянуло. Нет, что Бога гневить? – многим хуже моего бывает. Хоть бы то взять: иной здоровый человек очень легко согрешить может; а от меня сам грех отошел. Даже спать‑то я не всегда могу. Ноет у меня там, в самом нутре, и в костях тоже; не дает спать как следует. Нет… а так лежу я себе, лежу‑полеживаю – и не думаю; чую, что жива, дышу – и вся я тут. Смотрю, слушаю. Пчелы на пасеке жужжат да гудят; голубь на крышу сядет и заворкует; курочка‑наседочка зайдет с цыплятами крошек поклевать; а то воробей залетит или бабочка – мне очень приятно. Ну, зимою, конечно, мне хуже: потому – темно; свечку зажечь жалко, да и к чему? Однако хоть и темно, а все слушать есть что: сверчок затрещит али мышь где скрестись станет. Вот тут‑то хорошо: не думать! – А то я молитвы читаю, – продолжала, отдохнув немного, Лукерья. – Только немного я знаю их. Да и на что я стану Господу Богу наскучать? О чем я Его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно. Послал Он мне крест – значит, меня Он любит. Так нам велено это понимать. Прочту “Отче наш”, “Богородицу”, акафист “Всем скорбящим” – да и опять полеживаю себе безо всякой думочки. И ничего! – А то еще видела я сон, – начала она снова, – а быть может, это было мне видение – я уж и не знаю. Почудилось мне, будто я в самой этой плетушке лежу и приходят ко мне мои покойные родители – батюшка да матушка – и кланяются мне низко, а сами ничего не говорят. И спрашиваю я их: зачем вы, батюшка и матушка, мне кланяетесь? А затем, говорят, что так как ты на сем свете много мучишься, то не одну ты свою душеньку облегчила, но и с нас большую тягу сняла. И нам на том свете стало много способнее. Со своими грехами ты уже покончила; теперь наши грехи побеждаешь. И, сказавши это, родители мне опять поклонились – и не стало их видно: одни стены видны»…
Знал православный люд на Руси, что у Бога ни одна слезинка даром не пропадает – любую беду, любое страдание, каким бы оно ни представлялось невыносимым, можно вытерпеть до конца, лишь бы вера была. Тогда и в самой смерти человек может посрамить смерть, не дав прилипнуть к душе отчаянию. Только бы не вырвать в самозабвенном горе руку свою из десницы Христовой, только бы хватило мужества меньше жалеть себя и думать о себе, несчастном, а больше молиться и благодарить Того, Кто вырвал у смерти ее жало.
[1] Гиппиус 3. «Что мне делать со смертью – не знаю…».
[2] Вознесенский А. «Поглядишь, как несметно…».
[3] Вознесенский А. Баллада точки.